Экономика всегда искала объяснения тому, почему одни народы живут плохо, а другие хорошо. Во второй половине XX века все громче стало звучать объяснение: фундаментальной причиной различий в уровне развития является различие в институтах. Автором это теории стал нобелевский лауреат Дуглас Норт, который получил премию за то, что объяснил: инновации, экономия на масштабе, образование, накопление капитала не являются причинами роста, они и есть экономический рост.
Откуда начинается экономическая наука? Она начинается от Адама. От Адама Смита и его работы «Исследование о природе и причинах богатства народов». Вопросы, на которые Смит пытался отвечать, прошли сквозь через 250 лет последующей истории — причем в конце XX века, в 1998 году, один из самых замечательных институциональных экономистов Мансур Олсон выпустил замечательную книгу под названием «О возвышении и упадке народов» — о стагнации и об институциональном склерозе.
Сейчас мы имеем довольно хорошую картину мира. Люди живут дольше в странах, которые лучше развивают свою экономику. Лидируют в мире Северная Америка и Европа. В хвосте цепочки мировых результатов находится Африка. Понимаем ли мы, почему это происходит? Один из крупнейших умов, ныне живых, Дуглас Норт, автор теории институциональных изменений, получивший за нее Нобелевскую премию, сказал, что все то, что искали как причины успеха, — это не причины. Это и есть рост. Когда говорят: инновации, экономия на масштабе, образование, накопление капитала — это на самом деле не факторы. Это «кусочки роста», это его части. А причиной являются различия в институтах.
Давайте посмотрим на то, как работают правила — на футбольном примере. 1994 год, турнир карибских стран, где в финале играют Барбадос и Коста-Рика. Правила гласят: «Выигрывать нужно с разницей в 2 мяча. В случае ничьи в основное время назначается дополнительное. Игра в дополнительное время идет до первого забитого мяча. Мяч, забитый в дополнительное время, засчитывается за два». На 83-й минуте Коста-Рика отыгрывает один мяч. Счет становится 2:1 в пользу Барбадоса, что не устраивает Барбадос. Как вы думаете, что начинают делать команды? Барбадос немедленно забивает гол в свои ворота, чтобы было дополнительное время, команда Коста-Рики пытается забить мяч себе, а защитники Барбадоса защищают ворота Коста-Рики от нападающих Коста-Рики. Вот так работают институты!
В Сеуле и прилегающих к нему областях живут около 26 миллионов людей, а в столице КНДР — Пхеньяне — 3,26 миллиона.
Теперь более крупный пример. На экране вы видите ночную космическую съемку — это Северная и Южная Кореи. Светящаяся, полностью освещенная часть — это Республика Корея. Совсем неосвещенная часть — это Корейская Народно-Демократическая Республика. Как видите, один климат, одна история, одна культура (правда, теперь уже говорят, что это две разные культуры). Но причина разницы очевидна — это не климат и не привычки населения. Это ни что иное, как правила — или институты.
После этого открытия казалось возможным двигаться практически в любые стороны. Стало возможным объяснить не только собственность, но и несобственность — то, что называется экстерналиями (внешние эффекты). Оказалось возможным объяснить преступные явления и правоохранительную деятельность, мы начали по-другому понимать историю и то, что в истории возможно и невозможно. В этом смысле экономика всего — это объяснение того, как в общеэкономическом понимании придя к идее институтов и к теореме Коуза перевернули представления о самых различных отраслях в этом мире.
Смысл теоремы Коуза таков: «Если трансакционные издержки равны нулю, то окончательное размещение ресурсов эффективно вне зависимости от первоначального распределения прав собственности». Если бы в этом мире не было трансакционных издержек, силы трения, коммуникации между людьми, то как вы сделали, так как и было бы. Как бы вы ни разместили ресурсы, они автоматически пришли бы в равновесие. Но так не складывается: в социальном вакууме так бы сложилось, но социального вакуума не существуе.
Результатом открытия трансакционных издержек стало открытие понятия несобственности. Оказалось, что значительная часть объектов в этом мире находится в режиме свободного доступа. Пример: нелицензионные программы. Это объект, вышедший из-под реального контроля собственника. При этом все признают, что условный «Майкрософт» имеет какие-то права на эти программы. И это относится не только к нематериальным объектам. Скамейка в городском саду, на которой написано: «Люди, я люблю вас!» — это тоже пример несобственности. Скамейка — объект муниципальной собственности: то есть, имеется собственник, который устанавливает режим пользования скамейкой, но он не в состоянии поддерживать этот режим пользования. И оказывается, что с изменением техники и правовых условий, у нас то большее, то меньшее количество объектов собственности находится вне какой-либо собственности.
Что представляет собой история собственности в России за последние два десятилетия? 90-е годы, приказ: все несем мешки из амбара — приватизация. Все несут и при этом отсыпают по дороге. Нулевые годы: все несем мешки в амбар — огосударствление. Все несут и при этом отсыпают по дороге. Вопрос не в том, куда несут, вопрос — сколько отсыпают. Вот это и есть режим несобственности. Каждый из возможных режимов собственности нужен, потому что иначе ничего не будет производиться и придется применять государственное принуждение: приставлять полицейских к каждому компьютеру и содержать это принуждение на налоги. Но каждый из режимов собственности имеет достоинства и недостатки.
Частная собственность — самая дорогая система собственности. Она требует, чтобы все было инвентаризировано, описано, чтобы работала судебная система и исполнение судебных решений. Это дорого. У меня нет ощущения, что мы создали все институты, которые могли бы такую систему обслуживать.
Но с государственной собственностью тоже все непросто. Она имеет свои преимущества: очень хорошо обеспечивает мобилизацию ресурсов, потому может переступать через разного рода ограничения в виде договоренностей. Но есть своя проблема: там нет собственника — не чиновник же собственник? Не гражданин же? Даже не сумма граждан. Поэтому в этом случае надо учитывать большие угрозы расхищения и иметь совершенные контрольно-надзорные службы, внутренние инспекции. По этому поводу у меня тоже нет ощущения, что у нас это выстроено. Поэтому, когда мешки таскают в амбар или из амбара, значительная часть оборота происходит в режиме свободного доступа, когда мы не можем получить ожидаемого эффекта от огосударствления или приватизации. Мы его сильно недополучаем — потому что трансакционные издержки положительны. А чтобы снизить эту силу трения, нужно выстраивать довольно дорогостоящие институты.
Проще всего выстраивать коммунальную собственность. Мы это, возможно, не видим, так как коммунальная собственность обычно образуется там, где происходит какая-то беда или катастрофа. О ней также мало и плохо пишут, так как существует так называемая «трагедия общин» — когда все выгоды от использования ресурса присваивает себе индивид, а издержки присваиваются общине. И возникает такая вещь, как сверхиспользование ресурсов.
Еще более серьезные последствия касаются того, что называется внешними эффектами. Для экономической теории проблема внешних эффектов была главной на протяжении всего XX века: какие-то вещи выпадают из экономики и кому-то случайно приносят прибыли, а кому-то — убытки, и непонятно, как этим управлять. В начале XX века Арнольд Пигу предложил решение, которое приходит на ум многим: что нужно запрещать или облагать налогом отрицательные эффекты. Но Рональд Коуз своей теоремой перевернул представления о том, что хорошо, а что плохо. Когда фабрике запрещают выбрасывать в атмосферу дым — это хорошо? Для тех, кто дышит этим дымом, — да. А для тех, кто работает на фабрике, — нет. Коуз говорит, что ущерб носит взаимообязывающий характер. Для экономики неважно, будет ли фабрика платить за то, что она дымит или люди будут платить фабрике за возможность подышать воздухом. Важно, что такие компенсации произошли.
Запреты отрицательных эффектов не всегда работают. Можно запретить курение или въезд на МКАД, но мы понимаем, что одновременно это будет являться нанесением ущерба. Можно перераспределять деньги, вводя налоги на машину. Но нужно гарантировать, что эти деньги дойдут до того, кому нанесен ущерб.
Например, в 2011 году госкомпании в очередной раз были не готовы перейти на стандарт Евро-4, в то время как частные компании были к этому готовы. Как решался этот вопрос? Было решено поднять акциз на бензин на 2 рубля с нового года тем, кто остается в Евро-3 и не повышать тем, кто переходит на Евро-4. Это делалось для того, чтобы дорогой бензин стоил дешевле, а дешевый бензин стоил дороже.
Также можно создавать рынки. Крупнейший, на мой взгляд, смоделированный рынок — это торговля квотами на выброс углеводородов, то есть Киотский протокол. Парадокс в том, что один из авторов этой системы Данилов-Данильян обвиняет Коуза в том, что в своей теореме он определил, что интернализировано может быть только то, что может быть экономически посчитано. Но это неверно. Коуз всего лишь открыл силу трения в экономике, и уже дальше стало возможным моделирование квазирынков.
А как с помощью теоремы Коуза можно выйти за пределы экономики? Гэри Беккер создал теорию под названием «Теория преступления и наказания». Несомненно, он читал Достоевского, но вдохновлялся прежде всего знаменитой фразой Вяземского о том, что в России суровость законов компенсируется необязательностью их исполнения. Он сформулировал функцию ожидаемой полезности индивида от правонарушения. Из этой формулы последовала масса важных выводов. Оказалось, что, поскольку борьба с преступностью затратна, то оптимально иметь ненулевой уровень преступности. Преступность никогда не будет уничтожена, сказали экономисты, потому что затраты на поимку и уничтожение последнего преступника будут запредельно высокими. Придется отказаться от больниц, вакцинации и так далее, чтобы закрыть последнее дело, и то ненадолго.
Второй вывод: из того, что имеется тяжесть наказания и вероятность наступления наказания, оказывается, что любой правоохранительный аппарат будет «перекошен». Когда мы смотрим на трансакционные издержки государства, то думаем о том, что легче: изменить меру наказания или найти реального преступника? Ответ очевиден. Поэтому государства очень любят менять меру пресечения (в обе стороны). Это касается и действий: вместо полицейской операции дешевле применять армейскую: окружили танками микрорайон и стали стрелять в террористов. Это гораздо дешевле, чем проводить полицейскую операцию. Поэтому правоохранительную деятельность всегда нужно контролировать. Третий вывод: между введением наказания за то или иное преступление и реакцией на него проходит временной лаг.
Выяснилось, что экономическое понятие эластичности распространяется и на преступления. Существуют неэластичные преступления (например, их совершают наркоманы, потому что не могут не совершить). Также интересный вопрос: имеет ли смысл смертная казнь? Оказалось, что экономисты этот вопрос решили. Сначала американский экономист Эрлих создал модель, которая доказала эффективность смертной казни (каждая смертная казнь сдерживает примерно 15 убийств). Европа удивилась и начала дополнительные исследования. Выяснилось, что графики убийств в Гонконге, где смертной казни нет и Сингапуре, где она есть, примерно одинаковы. Значит, уровень убийств определяется не смертной казнью. Оказалось, что в модели Эрлиха не учтены трансакционные издержки: суд может ошибаться. И это две ошибки: наказание невиновного или ненаказание виновного. Исправить судебные ошибки в случае смертной казни невозможно. К тому же, суд может не только ошибаться, но и вести себя заведомо нечестно. Убийство невинных может нести в себе политический смысл.
Какая правовая система эффективнее? Для экономики — англо-саксонское прецедентное право. Континентальная система предполагает, что законодатель предвидит все ситуации. А законодатель также ограниченно рационален и склонен к оппортунистическому поведению: то есть чем меньше решений принимается заранее, тем более эффективна система. Отсюда экономисты считают, что хорошо иметь систему общего права: возник конфликт — возникло судебное решение, не возник конфликт — нет специального нормативного предписания.
А почему выживают неэффективные институты? 50 лет назад была популярна теория конвергенции. В ней говорилось о том, что скоро все государства будут более-менее похожи, потому что институты конкурируют как товары и выживают самые эффективные. Они и будут выравнивать страны. Эта теория сейчас считается опровергнутой. В мире происходит не конвергенция, а дивергенция. Страны все сильнее расходятся между собой.
Это доказал ученый Ангус Меддисон. Статистика как наука существует 200 лет, но только в 1991 году и только Меддисону впервые пришло в голову собрать воедино все данные за 180 лет в одну таблицу. Оказалось, что существует две траектории развития страны, назовем их «траектория А» и «траектория Б». Причем только 25 стран идет по «траектории А», а все остальные — по траектории «Б». Скажем так, «А» — это вторая космическая скорость, а «Б» — первая. Россия, безусловно, идет по траектории «Б», и это такая зубчатая траектория: Россия периодически подпрыгивает до уровня «А», а потом съезжает. Видимо, существуют силы гравитации, которые удерживают страны. Видимо, это плохие институты, — и эти плохие институты не погибают, а остаются.
В 1985 году был открыт интересный эффект, объясняющий, почему в технике новые решения иногда отбрасываются, а неверные решения закрепляются на долгие годы. Это так называемый феномен QWERTY. Такое расположение клавиш не очень удобно согласно появившейся в 60-е — 70-е годы эргономике, но оно до сих пор используется. Как оно появилось? «Qwerty» — название английской фирмы, производившей в конце XIX века пишущие машинки. Фирмы давно нет, пишущих машинок — почти тоже. QWERTY осталась, потому что все в этом мире давно настроено под эту систему. Еще пример: доказано, что российская ширина железных дорог — самая оптимальная. Но весь мир не переходит на нее из-за огромных издержек. Феномен QWERTY показывает, как в технике закрепляются неэффективные решения, но ведь с институтами все то же самое.
Дуглас Норт в 1993 году получил Нобелевскую премию за теорию институциональных изменений. Статистику Меддисона подтвердило то, что сказал Норт. Он доказал, что по такому же принципу, что и феномен QWERTY, в странах закрепляются неэффективные институты. Он показал это на примере Англии и Испании, которые в XVI веке были лидерами в мире, но в XIX веке радикально разошлись, и Испания до сих пор не может догнать Англию. Это цена случайного решения XVI века. Вопрос о налогах в Англии попал в руки парламента, а в Испании остался в руках короля. В итоге Англия формировала бюджет более эффективно, а Испания в конвульсиях и ценой гражданских войн и революций пытается перейти из «траектории Б» в «траекторию А». То же можно сказать и о нашей стране.
Почему одним странам удавалось менять траекторию, а другим нет? Книга, о которой пойдет речь, в 2009 году перевернула мир. Это скандальная книга. Она написана тремя людьми, каждый из которых в своей отрасли поменяли мир. Это экономист Дуглас Норт, историк Джон Уоллис и политолог Барри Вайнгаст. В России она выпущена Институтом Гайдара и вышла под названием «Насилие и социальные порядки». В ней есть совершенно нахальный подзаголовок: «Концептуальные рамки интерпретации письменной истории человечества».
Это исследование трех стран: США, Англии и Франции о том, как им удалось войти в «траекторию А». Очень сложно, потому что оказалось, что все не так, как написано в учебниках. Оказалось, что есть всего 3 правила, так называемые «пороговые условия». Следуя им, страна через 50 лет после принятия этих условия выходит в «траекторию А». Что это за правила?
«Насилие и социальные порядки»
Барри Вайнгаст, Джон Уоллис, Дуглас Норт
— Элиты должны сначала устанавливать правила для себя, а потом для других.
— Нужно строить деперсонализированные организации, которые будут переживать своих создателей.
— Средства насилия следует контролировать коллективно.
В странах «траектории Б» все, как правило, наоборот. Сейчас это самая модная гипотеза, родившаяся из применения второй и третьей производных к теореме Коуза к истории. И это только мазки, только основные направления, но история теперь понимается по-другому. Оказывается, там действуют силы гравитации, оказывается, там есть, наверное, пороговые условия фазовых переходов. Совершенство невозможно, разнообразие — реально.
